– Да, монсеньёр, – печально ответил д’Артаньян. – Что ж, вы, как всегда, правы… Это правильно. Но я-то – я, по крайней мере, получил плащ гвардейца, а вы и вовсе ничего не получили…
– Вы полагаете? – усмехнулся Ришелье. – Я, любезный шевалье, получил Францию, на какое-то время избавленную от долгой, повсеместной и кровавой смуты, – а это, можете мне поверить, само по себе награда… Вот и все обо мне. Теперь поговорим о вас. Qui mihi discipulus…
– Простите, монсеньёр?
– Ах да, я и забыл, что латынь – не самая сильная ваша сторона… – И Ришелье повторил по-французски: – Тот, кто мой ученик, обязан серьезно относиться к словам и предостережениям учителя… если только вы согласны числиться среди моих учеников.
– Почту за честь, монсеньёр!
– В таком случае, извольте поберечься, – сказал Ришелье. – Вы сами понимаете, кого против себя настроили. Готовьтесь к ситуациям, когда мое имя не сможет послужить щитом, а верных мне шпаг может не оказаться поблизости. Вам не простят Зюдердама и замка Флери, уж будьте уверены. Умерьте гасконский задор и будьте готовы к любым сюрпризам. Уклоняйтесь от дуэлей, насколько возможно, – да-да, вот именно! Ибо любая дуэль может оказаться не дуэлью, а предлогом для беззастенчивого убийства… или судебной расправы. Когда вы пойдете куда-нибудь вечером, пусть вас сопровождает слуга с мушкетом, а лучше двое. Выходя из дома, не поленитесь посмотреть вверх – на голову вам может обрушиться балка или камень. Мостик под вами может оказаться подпилен. В ваш стакан может быть подсыпан яд. Вообще, старайтесь без особой нужды не выходить из дома даже светлым днем – и пореже оставаться в одиночестве даже в центре Парижа. Бойтесь женщин – они губили даже библейских богатырей… Запомните все это накрепко, речь идет о вашей жизни…
– Разумеется, монсеньёр, – почтительно ответил д’Артаньян.
Но мы с прискорбием должны сообщить читателю, что гасконец, подобно многим сорвиголовам столь юного возраста и неуемной бравады, посчитал эти предостережения чрезмерно преувеличенными, а опасения кардинала – излишними. В конце концов он, по его твердому убеждению, был чересчур мелкой сошкой для столь высокопоставленных и могущественных особ, занятых сварами и враждой с особами своего полета. Как выражаются в Беарне, страшнее разъяренного медведя зверя нет, но муравей всегда проскользнет меж медвежьими когтями. А для ее величества и новоявленного герцога Орлеанского рядовой мушкетер роты гвардейцев кардинала, пусть и доставивший несколько неприятных минут, был, в сущности, муравьем – вроде тех рыжих, которыми богаты гасконские леса… Д’Артаньян в этом нисколечко не сомневался. «Перемелется и забудется», – подумал он беззаботно, уже придя в относительно хорошее расположение духа: как-никак предстояло примерять у портного красный плащ с вышитым серебряной канителью крестом…
Планше встретил его, улыбаясь во весь рот и напустив на себя столь таинственный вид, что это заметил даже д’Артаньян, всецело поглощенный собственными мыслями, как радостными, так и угрюмыми.
– Что случилось? – спросил д’Артаньян, у которого перед глазами все еще стоял большой зал замка Флери, а в ушах звенела сталь.
– Небольшой сюрприз, сударь… Можно сказать, нежданный подарочек, намедни прибывший…
– Так неси его сюда.
– Мне бы самому хотелось это сделать, сударь, но я не смею…
– Что за черт, я тебе приказываю!
– Все равно, сударь, как-то неудобно…
– Отчего же?
– Подарок, сударь, как бы правильнее выразиться, сам пришел…
– Прах тебя разрази, он что, живой?
– Живой, только это не «он»…
– Планше! – рявкнул д’Артаньян, осерчав и потеряв всякое терпение. – Вот такие вот, как ты, и строят ратушу[12], дьявол тебя побери со всеми потрохами! Назначь тебя интендантом строительства[13], оно, богом клянусь, и при наших внуках будет продолжаться! Стой, а это что такое?
– Письма, сударь, целых два… Давненько уж принесены.
– Планше, ты меня в гроб загонишь, – сказал д’Артаньян, взяв со столика в прихожей два запечатанных конверта. – Следовало бы тебя вздуть наконец, но сегодня очень уж радостный для меня день… Перед тобой – гвардеец его высокопреосвященства!
– Мои поздравления, сударь! Так вот, что касаемо подарка, то бишь, быть может, находки, самостоятельно приблудившейся…
– Погоди, – сказал д’Артаньян, рассматривая конверты и гадая, распространяются ли на них предостережения кардинала. В конце-то концов, матушку Генриха Наваррского отравили с помощью ядовитых свечей, еще кого-то – перчатками, короля Карла IX, по слухам, – пропитав отравой страницы книги, а кто-то еще умер, всего лишь понюхав отравленное яблоко. Правда, это было в старые времена, при Екатерине Медичи с ее итальянскими умельцами по части изощреннейших ядов, а наша прелестная королева Анна Австрийская никаких итальянцев при своей особе не держит, как и принц Анжу… черт, уже Орлеан…
Один конверт был большой, квадратный, запечатанный большой черной сургучной печатью с гербом, показавшимся д’Артаньяну определенно знакомым, хотя он и не мог вспомнить в точности, чей это герб. Вообще письмо даже с первого взгляда носило серьезный, официальный вид.
Второй же конверт – продолговатый, гораздо меньше, от него исходил явственный аромат тонких духов, и запечатан он был зеленым воском с оттиском голубки, несущей в клюве розу.
После недолгих колебаний д’Артаньян сначала сорвал печать с квадратного конверта, как более строгого и казенного.
«Капитан королевских мушкетеров де Тревиль свидетельствует свое почтение шевалье д’Артаньяну и крайне желал бы встретиться с ним завтра у себя дома в семь часов вечера».
«В семь часов вечера еще светло, – подумал д’Артаньян. – Интересно, с чего бы это вдруг он вспомнил обо мне? Ладно, как бы там ни было, а де Труавиль, пусть и именуется сейчас де Тревилем, вряд ли станет устраивать ловушку, да еще в собственном доме… Пожалуй, можно и нанести визит, любопытно, что ему от меня теперь понадобилось…»
Он распечатал второй конверт – и не удержался от радостного восклицания.
«Любезный шевалье д’Артаньян! Пожалуй, я соглашусь прогуляться с вами завтра по Сен-Жерменской ярмарке, если вы пообещаете упоминать о своих пылких чувствах не чаще одного раза в минуту, а также не станете питать вовсе уж бесцеремонных надежд. Жду вас в доме на Королевской площади, когда часы пробьют два – разумеется, дня».
Подписи не было, но она и не требовалась. Д’Артаньян, прижимая письмо к сердцу, пустился в пляс по комнате от стены к стене – и опомнился лишь, перехватив изумленный взгляд Планше.
